Некуда - Страница 138

К оглавлению

138

– Это же зачем?

– Дивные, братец, статьи.

– Знаю; да ведь у нее есть это все.

– Есть? – досадно; ну да все равно. Шевченки «Сон», Огарева, тут много еще…

– Ешь прежде.

– Сейчас. Вид фотографический из ее окон в Мереве.

– Это ты как добыл?

– А-а! То-то вы Помаду не хвалите. Фотограф-жид приезжал; я ему пять целковых дал и работки кое у кого достал, – он и сделал.

– Сейчас и видно, что жидовская фотография.

– Ну, а это?

– Евгении Петровны портрет.

– Да, и тебе тоже прислала: все здесь уложено. Ну, а это?

– Да полно, ешь, сделай милость.

– Нет, ты смотри.

– Нет, уж полно.

Розанов взял новый узелок из рук Помады и, сунув его назад, закрыл чемоданчик.

Помада выпил рюмку водки и съел несколько яиц.

– Ну, как же там у вас живется? – спросил Розанов, когда гость его подкрепился и они принялись за пиво.

– Живем, брат. Евгения Петровна, знаешь, верно, – замуж идет.

– Знаю.

– За Вязмитинова: он, брат, в гору пойдет.

– Это как?

– Как же, – его статью везде расхвалили.

– Ну, это еще вилами писано.

– Нет, напечатано, и попечитель о нем директора спрашивал.

– А старик?

– Плох, кашляет все, а уж Евгения Петровна, я тебе скажу…

Помада поцеловал свои пальчики.

– И такая ж добрая?

– Все такая ж. Ах!..

Помада вскочил, вынул из чемоданчика маленький сверточек и, подав Розанову, сказал:

– Это тебе.

В сверточке была вышитая картина для столового портфеля.

– Поцелуй, – это ее ручки шили.

– Спасибо ей, – сказал Розанов и в самом деле поцеловал картину, на которой долго лежали ручки Женни.

– О тебе, брат, часто, часто мы вспоминали: на твоем месте теперь такой лекаришка… гордый, интересан. Раз не заплати – другой не поедет.

– Вот это пуще всего, – сказал, смеясь, Розанов.

– Нет, таки дрянь. А Зарницын, брат! Вот барин какой стал: на лежачих рессорах дрожки, карета, арапа нанял.

– Ну-у!

– Право, арапа нанял. А скука у нас… уж скука. У вас-то какая прелесть!

– Да что тебе тут так нравится?

– Помилуй, брат: чувствуешь себя в большом городе. Жизнь кипит, а у нас ничего.

– Эх, брат, Юстин Феликсович: надо, милый, дело делать, надо трудиться, снискивать себе добрую репутацию, вот что надо делать. Никакими форсированными маршами тут идти некуда.

– Ну, однако…

– Поживи, брат, здесь, так и увидишь. Я все видел, и с опыта говорю: некуда метаться. Россия идет своей дорогой, и никому не свернуть ее.

– А Лизавета Егоровна?

– Что это ты о ней при этой стати вспомнил?

– Да так; что она теперь, как смотрит?

Розанов лег на постель и долго еще разговаривал с Помадой о Лизе, о себе и о своих новых знакомых.

– Ну, а как денег у тебя? – спросил Помада.

– А денег у меня никогда нет.

– И без прислуги живешь?

– Хозяин лошадь мою кормит, а хозяйка самовар ставит, вот и вся прислуга.

– А Ольга Александровна?

– Что?

– Такая ж, как была?

Розанов махнул рукой и отвернулся к стенке.

Помада задул свечу и лег было на диван, но через несколько минут встал и начал все снова перекладывать в своем чемоданчике.

Работа эта, видно, его очень занимала. Сидя в одном белье на полу, он тщательнейшим образом разобрал вещи, пересмотрел их, и когда уложил снова, то на дворе было уже светло.

Помада посмотрел с четверть часа в окна и, увидя прошедшего по улице человека, стал одеваться.

– Розанов! – побудил он доктора.

– Ну! – отозвался Розанов и, взглянув на Помаду, который стоял перед ним с фуражкой в руке и с чемоданчиком под мышкой, спросил: – куда это ты?

– Выпусти меня, мне не спится.

– Куда ж ты пойдешь?

– Так, погуляю.

– А чемодан-то зачем тащишь?

– Я погуляю и зайду прямо к Лизавете Егоровне.

– Ведь ты не найдешь один.

– Нет, найду; ты только встань, выпусти меня.

Розанов пожал плечами и проводил Помаду, запер за ним двери и лег досыпать свою ночь, а Помада самым торопливым шагом подрал по указанной ему дорожке к Богородицкому.

Частые свертки не сбили Помаду: звезда любви безошибочно привела его к пяти часам утра в Богородицкое и остановилась над крылечком дома крестьянина Шуркина, ярко освещенным ранним солнышком.

Где стала звезда, тут под нею сел и Помада.

Солнышко погревало его, и сон стал его смаривать. Помада крепился, смотрел зорко в синеющую даль и видит, что идет оттуда Лиза, веселая такая, кричит: «Здравствуйте, Юстин Феликсович! здравствуйте, мой старый друг!»

Помада захотел что-то крикнуть, издал только какой-то звук и вскинул глазами.

Перед ним стояла баба с ведрами и коромыслом.

– Не скоро они встанут-то, молодец, – говорила она Помаде, – гости у них вчера долго были; не скоро теперь встанут.

– Ничего, я подожду.

– Ну жди; известно, коли тебе так приказано, надо ждать.

Баба проходила.

Помада смотрит на дымящиеся тонким парочком верхушки сокольницкого бора и видит, как по вершинкам сосен ползет туманная пелена, и все она редеет, редеет и, наконец, исчезает вовсе, оставляя во всей утренней красоте иглистую сосну, а из-за окраины леса опять выходит уже настоящая Лиза, такая, в самом деле, хорошая, в белом платье с голубым поясом. «Здравствуйте», – говорит, Помада ей кланяется. «Мы старые друзья, – говорит Лиза, – что нам так здороваться, давайте поцелуемтесь». Помада хотел дружески обнять Лизу, но она вдруг поскользнулась, покатилась в овраг. «Ай, ай, помогите!» – закричал Помада, бросаясь с обрыва за Лизою, но его удержала за плечо здоровая, сильная десница.

– Ах ты, парень, парень; как тебя омаривает-то! Ведь это долго ль, сейчас ты с этого крыльца можешь себе шею сломать, а нет, всее морду себе расквасить, – говорит Помаде стоящий возле него мужик в розовой ситцевой рубахе и синих китайчатых шароварах.

138