Некуда - Страница 146

146

– Лизавета Егоровна! это не вам бы говорить, не мне бы слушать.

– Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите, может быть, ребенка – это еще не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них любите.

– Лизавета Егоровна, это не так!

– А как же? человек любит семью для себя. Ведь вы же перестали любить жену, когда она стала делать вам гадости.

– Нет, не тогда я перестал ее любить.

– Ну, это все равно. Дело не в том, а вы равнодушны к человеческому горю; вы только пугаете людей и стараетесь при каждом, решительно при каждом случае отклонять людей от готовности служить человечеству. Вы портите дело, вы отстаиваете рутину, – вы, по-моему, человек решительно вредный. Это мое откровенное о вас мнение.

– Покорно вас благодарю за эту откровенность, – сказал, приподнимаясь, Розанов. – Что ж, после такого разговора, я полагаю, нет причины продолжать наше знакомство.

– Как хотите, Дмитрий Петрович, – спокойно отвечала Лиза. – Я на вас не сержусь, но общего между нами ничего нет, и вы действительно только разъединяете наше общество своим присутствием.

– Я этого более не буду делать, – отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. – Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.

– Какое пышное словоизвержение, – пропищала Бертольди.

Калистратова встала и начала надевать шляпку.

– Вы когда-нибудь останавливались в ваших размышлениях над положением человека, который весь одна любовь к вам?

– Это вы о ком говорите?

– Я говорю о Помаде.

– Что это такое? что такое о Помаде?

– Я говорю о Помаде, которого вы губите, вместо того чтобы быть ему полезною.

– Как вы смеете мне говорить это!

– Смею-с, смею, Лизавета Егоровна, потому что вы поступаете с ним жестоко, бесчеловечно, гадко. Вы ничего, таки ровно ничего для него не сделали; скажу еще раз: вы его погубили.

– Дмитрий Петрович!

– Ничего-с, положено быть откровенными. Помада…

– Помада никогда ничего не делал всю свою жизнь.

– Ну, как это сказать: было же время, что он учился и отлично учился, а это он уж после опустился и ошалел.

– Не я, надеюсь, в этом виновата.

– В этом не вы виноваты, а в том, что он совсем потерял голову теперь, – виноваты вы. Вы видели, что он влюбляется в вас, и держали его возле себя, позволяли ему еще более и более к вам привязываться. Я вас и в этом еще строго не осуждаю: этому способствовали и обстоятельства и его привязчивая натура; но вы должны были по крайней мере оценить эту преданность, а вы ее не оценили: вы только могли употребить его привязанность в его пользу, пробудить в нем вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, – вы этого не сделали. Вы могли не любить его, если он вам не нравится, но вы должны были заплатить этому бедняку за все, что он вам отдал, самою теплою дружбою и вниманием. Он ведь не дурак, он даже, может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы могли сделать из него человека, а вы что из него делаете? За посудой его посылаете; гоняете к прачке и равнодушно смеетесь над тем, что он ничего не делает и живет как птица небесная, только для того, чтобы служить вам?

– Это говорит в вас злоба, – заметила Бертольди.

– Какая злоба?

– Хотите выйти отсюда героем, защитником угнетенных и обиженных.

– Отчего вы не говорили мне прежде? – спросила Лиза.

– Стеснялся; не хотел вас смущать; ждал, что вы сжалитесь над ним; а теперь, когда мы с вами расстаемся, я вам это высказываю.

– Потрудитесь, пожалуйста, уж образумить и вашего Помаду.

– Какой же он мой? Он более ваш, чем мой.

– А мне до него с этих пор нет дела: я попрошу его оставить меня и делать, что ему там нужно и полезно.

– Вот и прекрасно: этого только недоставало. Вот ваша и гуманность: с рук долой – и кончено.

– Да чего же вы, наконец, от меня хотите? – запальчиво крикнула Лиза.

– Хочу? Ничего я от вас не хочу, а желаю, чтобы необъятная ширь ваших стремлений не мешала вам, любя человечество, жалеть людей, которые вас окружают, и быть к ним поснисходительнее. Пока мы не будем считать для себя обязательным участие к каждому человеку, до тех пор все эти гуманные теории – вздор, ахинея и ложь, только вредящая делу. Вы вон Красина-то за человека считаете, а Красин сто раз хуже Арапова, хуже Зарницына, хуже всех. Вас отуманивает ваша горячая натура и честные стремления, и вы не видите, кого вы принимаете за людей. Это трусы, которым хочется прослыть деятелями и которые выдумали играть безопасную для себя комедию, расславляя, что это какое-то политическое дело. Отлично! За это в Сибирь не сошлют и даже под арест не посадят; а между тем некоторое время мы этак порисуемся. Но зато, вот помяните мое слово, проснется общественное сознание, очнутся некоторые из них самих, и не будет для них на русской земле людей, поганее этих Красиных; не будет ни одного из них, самими ими неразоблаченного и незаплеванного. Это не то увлечение, которое недавно прошло и которому редкий-редкий не поддавался, это даже не фанатизм; такой фанатизм вот может проявляться в вас, в других честных людях, а это просто игра человеческою глупостью и страстями, это эксплуатация людей, легко увлекающихся. Погодите: теперь они легко вербуют оттого, что люди еще гонятся за именем либерала, а вот они окажут отечеству иную услугу. Они устраивают так, что порядочный человек станет стыдиться названия русского либерала. Да-с, Лизавета Егоровна, стыдиться станут, и это устроят они, а не ретрограды, не рутинисты. Вы думаете, это что-нибудь новое? Ведь все это уж старо. В 1802 году деды наши читали «Естественный Закон» из сочинений господина Вольтера. Помилуйте, да в наше университетское время тоже был стремление к радикализму; все мы более или менее были радикалы, и многие до сих пор ими остаются.

146