Некуда - Страница 143

143

Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шел с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить свой живот и сонного полугодового ребенка. Дитятю у нее взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал ее лицо своими утомляющими круглыми глазами.

На поляне вошли на холмик и присели под тремя соснами.

Стеша села немножко поодаль от других, взяла у Помады своего ребенка и закрыла его платком.

– Холодно, – сказала она.

– Какой вздор! – возразил Бычков.

– Нам ничего, а ему холодно, – отвечала покорно Стеша, укутывая своего ребенка.

– А зачем таскаешь, – заметил Бычков.

– Вам лишь бы спорить, Розанов.

– Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою жизнь в спорах.

– Однако вот препровождаете.

– Потому что не могу согласиться с тем, что часто слышу.

– Солидарности не видите?

– Да-с, солидарности не вижу.

– Как же это: ни с кем не видите в себе солидарности? – иронически спросил Красин.

– Да, ни с кем-с, – спокойно отвечал доктор.

– Особенный человек, – заметила Лиза, – с Чистыми Прудами был несогласен…

– Несогласен, – подсказал Розанов.

– С Лефортовым тоже несогласен.

– Несогласен.

– С студентами разошелся, – продолжала Лиза.

– Разошелся, – спокойно подтверждал доктор.

– С теориями петербургских молодых людей не согласен: готов даже за неразрешимый брак стоять.

– Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а мое мнение о теориях я еще сто лет назад вам высказывал. Не верю в теоретиков, что ж мне делать.

– Ну вот поляки уж не теоретики.

– О поляках и говорить нечего. С ними у меня общего менее, чем с кем-нибудь.

– Отчего ж это? – перегинаясь, спросил Красин.

– Так. Оттого, что я их знаю.

– Отчего ж мы находим солидарность?

– Оттого, что, верно, не понимаете дела.

– Это интересно, – смеясь, сказала Бертольди.

– Очень даже интересно, – отвечал Розанов. – Вы, господин Красин, человек нелогичный. Я вам сейчас это докажу. Вы вчера говорили об узкости национальных интересов и о стремлении вашей секты дать человечеству широкие, равные права и уничтожить принципы семьи. Поляки этого не хотят. Поляки бьются за национальное обособление; они католики, следовательно не материалисты; они собственники, а ваш девиз – общность имущества; ваши женщины должны руководиться функциями, а у каждой польки сидит по три ксендза во лбу, и, наконец, инициатива нынешних стремлений поляков аристократически-католическая, а не социально-демократическая. Вы, господин Красин, заигрываете с Незабитовским, когда уверяете его в вашей солидарности с поляками. У вас нет этой солидарности, и я вызываю вас доказать мне, что я ошибаюсь.

– У нас один общий враг.

– Враг один у всего человечества. Это – его невежество и упадок нравов. Противодействуйте ему.

– Чем же-с?

– Чем хотите, только не насилием и не ксендзами.

– Полицией, – пропищала Бертольди. – Вот, Розанов, нет ли у вас с нею солидарности?

Многие засмеялись.

Розанов помолчал и потом, обратясь к Бертольди, сказал:

– Я вам сто раз говорил, Бертольдинька, что вы выше закона и обращать внимание на ваши слова непозволительно.

– А о католичестве, пан Розанов, ошибаешься, – сказал по-польски Незабитовский.

– Не думаю, – по-польски же отвечал Розанов.

– Мы терпим ксендзов, пока они теперь нам нужны, а потом к черту их всех.

– Э! дудки это, панове! Ксендзы похитрее вас. У вас в каждом доме что ни женщина, то ксендзовский адвокат. Ксендзы да жиды крепче вас самих в Польше. Разоряйтесь понемножку, так жиды вас всех заберут в лапы, и будет новое еврейское царство.

– Если все так будут рассуждать только, – вмешался, поняв последние слова, Бычков, – то, разумеется, ничего не будет, а нужно делать.

– Да делайте, кто ж вам мешает, делайте. Идите в польские леса, ложитесь костьми.

– И пойдут.

– Кто?

– Люди пойдут.

– Может быть, кто-нибудь и пойдет, а уж вы не пойдете, за это я вам ручаюсь. Ну кто, господа, в повстанье? записывайте, Незабитовский.

– Полноте шуметь, – внушительно заметил Бычков.

– А, шуметь!

– Нет, вы серьезно несносны сделались, Розанов, с вашим резонерством, – проговорила, вставая, Лиза.

– Может быть, Лизавета Егоровна. Я не виноват, что в такие дни живу, когда люди ум теряют. А вот не угодно ли вам спросить поляка Незабитовского, что они думают о нашем либерализме? Они дорожат им, как прошлогодним снегом, и более готовы уважать резкое слово, чем бесплодные заигрывания. Наши либералы надули того, на кого сами молились; надуют и поляков, и вас, и себя, и всех, кто имеет слабость верить их заученным фразам. Самоотверженных людей столько сразу не родится, сколько их вдруг откликнулось в это время. Мы с вами видели одного самоотверженного человека-то, так он похож на наших, как колесо на уксус. Одно воспитание выделяет бог знает как. А это что? Пустозвоны, да и только.

– Только и есть будто на свете людей, Розанов?

– Нет, еще одного знаю.

– Покажите же нам, – пропищала Бертольди.

Не разглядите.

– Что это такое?

– Да так; не умели до сих пор разглядеть, Лизавета Егоровна, так уж не разглядите.

– Это не вы ли? – спросила Бертольди.

– Нет, не я и не вы, Бертольдинька.

– А кто это был первый? – спросил Красин.

– Я думаю, он говорил о Райнере, – отвечала Лиза.

– О Райнере! – воскликнул изумленный Красин. – Помилуйте, Райнер шпион.

143