Некуда - Страница 144

144

– Ну вот вам и поздравляю, – заметил Розанов.

И пошел спор о Райнере, закончившийся тем, что Райнер, точно, человек сомнительный.

– Да, шут гороховый этот Райнер, – произнес в конце спора Розанов, – несло его сюда к нам; говорил ему, упрашивал уехать, нет-таки, ну, упрямая овца волку ж корысть.

– Что ж это, по-вашему, мы такая уж дрянь, – начала было Бертольди, но Розанов перебил ее.

Давно все знали в Москве, что и в Петербурге политическая возбужденность совсем упала, в обществе начался критический разбор либерализма, но еще в Москве не знали хорошо, во что ударились рассеянные остатки петербургских псевдолибералов. Теперь это разом объяснилось Розанову; они не сложили рук, как московские, и не взялись за работу, а выдумали новый, совершенно безопасный и не вызывающий ничьего противодействия союз, придавая ему характер псевдосоциальной борьбы. Розанов понял это и, остановив Бертольди, сказал:

– Да, мы с вами уж такая дрянь, что и нет хуже. Говорить даже гадко: и в короб не лезем, и из короба не идем; дрянь, дрянь, ужасная дрянь.

А на дворе уж занималась зорька, оттеняя верхушки высоких сосен Сокольницкого леса. Общество рассталось довольно холодно; Розанов повел домой Калистратову.

– А вы большой спорщик, – говорила она, подходя к дому.

– Надоедают мне эти хлыщи, Полина Петровна. Это ведь что же? Был застой; потом люди проснулись, ну поддались несбыточным увлечениям, наделали глупостей, порастеряли даром людей, но все ведь это было человеческое, а это что же? Воевать с ветряными мельницами, воевать с обществом, злить понапрасну людей и покрывать это именем какого-то нового союза. Ну что это за союз? Вы посмотрите, что это такое: женщинок побольше посбивать с толку, пожить с ними до бесстыдства, до наглости, а потом будь чту будет. Им ведь ничего, а те будут репку петь. О подлецы, подлецы неописуемые!

– Полноте браниться-то так, Дмитрий Петрович, – смеясь, проговорила Полинька. – Ну что вам до них?

– Как что-с? Они слабых людей сколько могут увлечь? Попробовали бороться с правительством, видят – кусается, ну так вот теперь другое выдумали. Дело точно безопасное. Что ж, разврат везде терпится под весьма различными формами, только зачем же из него делать какое-то общественное служение. Любви у нас и так нет; женщин мы всегда умели переменять; трудиться серьезно никогда не умели; детей тоже прикидывали на долю одной матери, либо на заботы опекунского совета; но зачем же опять все это формулировать в какую-то революцию? Честность, честность в отношении с женщинами! Чтоб любовь-то была, а не «волненье крови молодой», чтоб нравственные обязательства, вытекающие из союза с любимой женщиной, были крепки и святы, а не считались вздором. Я сам нищ и убог на всех пунктах, так мне бы нечего их оспаривать: пусть делят чертковский дом, авось и мне уголочек бы какой-нибудь достался; пусть.

– Что пусть?

– Ничего-с.

– Это, верно, насчет женщин?

– Да-с, насчет женщин.

– Что же это такое?

– Да что ж вы думаете, мне полюбить-то и быть любимым не хочется, что ли?

– Хочется?

– Еще бы! даже и очень.

– За чем же дело стало?

– Как за чем?

– Ведь вы были влюблены в Бахареву.

– Господи помилуй! и в помышлении никогда не было.

– Напрасно; а она не из тех, чтобы перед чем-нибудь остановилась.

– Да это что говорить, Полина Петровна!

– Что?

– Это не идет нам.

– Отчего это?

– Так; я человек с большими недостатками и слабостями, а она девушка сильная и фанатичка. Мы не можем ладить. Я ей благодарен за многое, но любить ее…

– Не можете?

– Не могу-с.

– Отчего же не можете любить сильной женщины?

– Да так; оттого, что лычко с ремешком не вяжется. Она меня не поддержит, а я человек разбитый: мне нужно много снисхождения. Я хотел бы хоть каплю простого, теплого участия.

– Какая сентиментальность.

– Нет-с, не сентиментальность. Любить человека в моем положении надо много смелости. Сентиментальная трусиха и эгоистка на такую любовь не годится.

– А какая же годится?

– Так вот, простая, здравомыслящая и добрая женщина.

– Простая, здравомыслящая и добрая: вы сущих пустяков желаете, Дмитрий Петрович.

– А что ж вы думаете?

– Ну поищите же ее до второго пришествия.

– Отчего? Да вон ваша же подруга, Женни Гловацкая…

– Ну, не думаю; правда, я ее знала ребенком; может быть, теперь она очень переменилась, а когда я ее знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, – произнесла тоном опытной женщины Калистратова.

– А вы сами? Вы тоже не рискнули бы?

Калистратова слегка покраснела, но твердо сказала:

– Я еще об этом не думала.

– А вы ведь прелестная женщина!

– Будто?

– Право, прелестная. Ни при одной женщине так хорошо себя не чувствуешь, как при вас.

– Все это вы себе сочиняете, – проговорила Полина, и ее бледные щеки еще более зарумянились.

– Нет, это не сочинение, а…

– Полноте, – сказала, перервав его, серьезно Полина.

– Отчего же не сказать правды? Я очень часто о вас думаю.

– Полноте, – еще строже остановила Калистратова.

– Как хотите; а я рад, что, узнав вас, я еще почувствовал, что могу привязаться к женщине. Да…

– Розанов! я вас два раза просила перестать. Это мне, наконец, неприятно.

– Если это вас оскорбляет…

– Не оскорбляет, – оскорбляться нечем, а… зачем такие разговоры.

Они дошли молча.

– Вы сердитесь? – спросил Розанов у калитки.

– Я уж вам сказала, что сердиться мне не за что, – отвечала Полинька и спокойно дала ему поцеловать свою руку.

144